Три сбывшихся предсказания Вольфа Месcинга

«Мессинг вводил себя в транс: вдруг раз — и отключится, глаза стекленеют, и он уже где-то там, а с тобой как бы наполовину. Как-то раз в таком состоянии он посмотрел на меня и выдал очередной прогноз», — вспоминает доктор Александр Гольбин.

Мессинга я видел в детстве среди гостей моего дедушки — ученого и большого эстета, — рассказывает доктор Александр Гольбин. — По вечерам в наш маленький домик в Алма-Ате часто приходили артисты, художники, научные работники. Наш город после войны превратился в культурный центр — со времен эвакуации там еще оставалось много творческой публики. И центром интеллектуальной жизни благодаря деду был наш дом. Вот и Мессинг, когда бывал в Алма-Ате, всякий раз появлялся у нас на пороге. От бабушки я слышал, что дед с Мессингом знают друг друга еще с войны, но подробности их встречи пропустил мимо ушей: мне, ребенку, этот косматый человек в старом пальто был абсолютно неинтересен. Мало ли с кем и о чем дед там беседует в доме?

После смерти деда Вольф Григорьевич и вовсе перестал у нас бывать. Я только видел его афиши: Мессинг по-прежнему иногда давал концерты в Алма-Ате. Так было и в те дни, когда я в первый раз поступал в медицинский институт. Я пребывал в эйфории, потому что все профильные предметы сдал на отлично и считал, что студенческий билет у меня уже в кармане. Последним экзаменом было сочинение. Накануне мама сказала мне: «Как напишешь, сразу приезжай в привокзальную гостиницу. Мне надо тебя кое с кем познакомить». Имени она почему-то не назвала, а я и не спросил. И вот я, в полной уверенности, что хорошо написал сочинение и получу за него очередную пятерку, помчался в гостиницу. Влетаю в номер, вижу — Мессинг (конечно, я сразу его узнал) пьет с моей мамой чай.

Я был так возбужден, что даже забыл поздороваться и сразу выпалил: «Мама, сдал все на отлично, я — студент медицинского института!» Но Мессинг моментально сбил мою спесь. «Не ври, — рассердился он. — Никуда ты не поступил! Но ты поступишь — учи стихи!» Мессинг мне и в детстве казался странным, а тут я и вовсе решил, что передо мной сумасшедший: «При чем тут какие-то дурацкие стихи? Я что, в литературный поступаю?!» Я ужасно разозлился и сказал что-то резкое. Вольф Григорьевич не проронил больше ни слова, а мама, извинившись, поскорее меня увела. Дома мне от нее здорово влетело: «Как можно было так неприлично себя вести?» Я завелся: «Что это вообще за тип такой?» Мама напомнила: «Друг твоего деда еще с войны, и мой друг, кстати, тоже». Такой ответ меня не устроил: «Но при чем тут мое поступление? Зачем он говорит, что я не поступил?» Мама сказала: «Он, поверь мне, знает!»

А спустя две недели выяснилось, что за сочинение я получил тройку и баллов мне не хватило… Со своим горем я пришел к учительнице литературы. Она сказала: «Саша, твой русский, конечно, не самый богатый. Но дело не в этом, а просто у них на евреев «квота». Для таких, как ты, в институте всего пять мест — остальных они «заваливают», и сделать это проще всего на сочинении. Русский язык очень коварный. Зато он все прощает в литературном произведении, особенно в стихах. Это как у Пушкина: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань!» А попробуй в прозе скажи «не можно» — будет ошибка.

В общем, надо написать сочинение в стихах. Так и внимание на себя обратишь. Ты стихи когда-нибудь сочинял? Нет? Тогда сделаем с тобой так: напишем заготовки на десять тем, только ты их должен выучить наизусть». И тут я вспомнил странную фразу Мессинга про стихи и удивился такому совпадению. Мне действительно пришлось учить стихи. Зато на следующий год я, зарифмовав сочинение, получил за него пятерку и со второй попытки стал студентом медицинского института.

Так я изменил отношение к Мессингу. И когда Вольф Григорьевич в очередной раз приехал в Алма-Ату с концертами и пригласил нашу семью, я пошел знакомиться с ним заново. И вскоре на правах юноши из дружественной семьи помогал расставлять стулья на эстраде в городском летнем саду перед его выступлениями. Я тогда увлекся фотографией, и отчим подарил мне фотоаппарат «Зенит», на который я много снимал. Вольф Григорьевич охотно мне позировал. Качество моих снимков было ужасное, но несколько кадров получились удачными, и Мессинг даже попросил меня подарить ему всю проявленную пленку. А спустя много лет я увидел эти свои фотографии в книгах о нем.

Мне не раз доводилось наблюдать его на сцене: Мессинг носился туда-сюда, заметно нервничал, руки дрожали, голова тряслась, а по лицу катились капли пота. Как-то я спросил его: «Вольф Григорьевич, а почему вы дрожите и трясетесь?» Он ответил: «Я «слышу» и «вижу». Мне не нужно думать, мысли мне мешают, вот я и трясу головой, чтобы их прогнать. Я должен удержать «видение». Это как сон — странная реальность… Я как бы выключаюсь и живу в двойном мире — здесь и там. Причем больше — там».

Больше всего в нем меня поражал вот этот переход из одного состояния в другое: только что передо мной сидел грустный одинокий старичок (ведь мне, пацану, он казался старичком), и вот, я даже не успевал заметить как, он уже преображался в «Мессинга-артиста», в свой сценический вариант, как он сам это называл. Он вводил себя в транс: вдруг раз — и отключится, глаза стекленеют, и он уже где-то там, а с тобой как бы наполовину. Как-то раз в таком состоянии он посмотрел на меня и выдал: «Твоя мама просила меня присмотреть за тобой. Ты уедешь в Ленинград, но тебе придется прыгнуть с самолета. Главное — не бойся». Помню, я рассмеялся: «Ну стихи ладно, я уже учил, но сигануть с самолета? Этого уж точно не может быть. Что я, самоубийца? И потом, я боюсь высоты». Он рассердился: «Это тебе говорит Мессинг!» В момент раздражения он всегда называл себя в третьем лице. Сначала я думал, что это из-за недостаточного владения русским языком (у Мессинга был довольно заметный акцент). Но потом понял, что в этом был особый смысл. Мессинг в измененном состоянии, в котором он, собственно, и видел будущее, — это не совсем тот Вольф Григорьевич, с которым мы приятельствовали. И говорить о том, другом своем «я» для него было бы неестественно…

Вольфа Григорьевича расстраивало, что его дар на концертах используется неправильно. Он говорил: «Люди удивительно примитивны в своих задачах: найти расческу, спрятанные часы, погладить кого-то в таком-то ряду. Для этого Мессинг не нужен! Мессинг может больше: он видит будущее!»

Второе его предсказание тоже довольно быстро сбылось… Мама захотела, чтобы я перевелся в медицинский институт в Ленинград, где я, кстати, родился. Просить за меня отправился мой питерский дядя, он заведовал кафедрой по фехтованию и рукопашному бою в Институте физической культуры имени Лесгафта, который находился недалеко от медицинского, так что там его хорошо знали. В итоге меня согласились взять с условием, чтобы я сдал экзамены за год вперед и прошел военную подготовку. Так я попал в воздушно-десантные войска на Кушку, где мне пришлось прыгать с парашютом. Я вспомнил слова Мессинга: «Главное — не бойся», шагнул из кабины и благополучно приземлился. Потом я приставал к Вольфу Григорьевичу: «Откуда вы все знали, и про стихи, и про самолет?» А у него на такие вопросы всегда был один ответ: «Я увидел!»

После института я проходил врачебную практику в одной из периферийных больниц, стажировался в нескольких областных и районных центрах, и в каком городе оказался в тот раз — сейчас уже забыл. Но там мы случайно пересеклись с Мессингом: я увидел афиши его выступлений и отправился с ним повидаться. Вольф Григорьевич пожаловался, что его поселили в жуткой гостинице с удобствами на улице. Конечно, я пригласил Вольфа Григорьевича переночевать к себе: «У меня есть комната при больнице, тепло, уютно, и кормят у нас в столовой обалденно!» Помню, мне бросилось в глаза, что Мессинг одет совсем не по погоде: стояла поздняя осень, уже начались заморозки, а на нем было старенькое потрепанное пальтишко и легкие ботиночки.

Внутри у меня что-то кольнуло. В ту пору Вольф Григорьевич кому-то, видимо, не угодил, в Москве ему не давали выступать, только в провинции, в основном по сельским клубам. Помню, как Мессинг у меня в комнатке разулся и первым делом принялся растирать ступни, рассказывая, как вымотали его эти поездки, в них он застудил ноги и заработал артрит, который его и погубит (он действительно потом умер именно от осложнений артрита). Мы не успели толком расположиться, как за мной прибежали из больницы: «Привезли повариху из детского дома, она опрокинула на себя кастрюлю с кипящим супом и обварилась. За хирургом уже послали, но он живет неблизко, пока приедет — надо оказать женщине первую помощь и наложить повязки». Вольф Григорьевич тоже засобирался: «Саш, я с тобой». Пострадавшая громко кричала от боли, дергалась от каждого прикосновения, когда я пытался дать ей обезболивающее и наложить новокаиновые повязки. И тут Мессинг положил несчастной поварихе руку на лоб. Она резко затихла, только слегка подрагивала. Мы с медсестрами быстро обработали ожоги, а потом перевезли ее в операционную, куда уже подоспели хирург с анестезиологом.

И в ту же ночь случилось еще одно происшествие. Мы с Мессингом наконец улеглись спать, а через час он меня разбудил — в страхе тряс меня за плечо с криком: «У меня глаз вытекает!» Я включил свет и увидел, что по щекам у него текут слезы вперемешку с потом. Оттянул ему веко и понял, в чем дело: ресница в глаз попала (а у Мессинга были очень длинные ресницы, и кололось, наверное, действительно больно). Мне понадобилась всего пара секунд, чтобы помочь ему: «Ну вот, зря вы так всполошились, ваш глаз на месте!» Тут Вольф Григорьевич приосанился и говорит: «Теперь ты можешь всем рассказывать, что лечил самого Мессинга». Я развеселился: «Ага, полусонный врач-практикант блестяще провел операцию по извлечению соринки из глаза знаменитого гипнотизера и телепата! Кто услышит — засмеет! А вот скажите, Вольф Григорьевич, как же это так вышло? Каким-то волшебным образом вы избавили от боли повариху и тут же испугались реснички в собственном глазу… Что же вы себе помочь не можете?» Он сник: «Понимаешь, для всех я Вольф Мессинг, который знает и видит все и вся, но на самом деле я Вуля, просто Вуля, усталый и одинокий человек».

Я много читал воспоминаний о Мессинге, из которых знаю, что супруга Аида Михайловна, например, называла его Вольфочкой, а такое странное имя — Вуля — ни в одних мемуарах не встречается. Но мне он сказал именно так: «Я Вуля». А Мессинг тем временем уже снова принял позу артиста и назидательно произнес: «Вот и ты запомни, что только для самых близких ты Саша, но когда тебе самому тяжело или больно, повторяй: «Я — доктор!» — и все сложится как надо».

Сон у обоих пропал, и мы проговорили до утра. Легенд о Мессинге ходило много, о некоторых из них я его в тот раз и расспросил: «Вольф Григорьевич, а это правда, что кондуктор в Германии принял простую бумажку, которую вы ему дали, за железнодорожный билет? А Сталин вас лично к себе вызывал? А правда, что вы по его заданию сняли в сберкассе огромную сумму, протянув кассирше пустой листок? И охранникам Кремля сумели внушить, что перед ними Берия, а те вам отдали честь и побоялись спросить пропуск?» Мессинг улыбался: «Про кондуктора правда, а в истории со Сталиным и Берией хочешь верь, хочешь нет, как тебе больше нравится». Тогда я спросил про два самолета, подаренных летчику Ковалеву во время войны. Вольф Григорьевич пожал плечами: «Ну как — подарил?»

Из его дальнейшего сбивчивого рассказа я понял, что артисты, мотаясь по фронтам, возили с собой электрические кипятильники в виде спиралей и с помощью них варили яйца, а то и ели «кошачью» еду из консервов — вот такое у них было богатство. Из гонораров за выступления перед бойцами большая часть принудительно изымалась на нужды фронта. На какие деньги он мог бы купить самолеты? У кого? Каким образом? Просто нужен был такой идеологический ход. И Мессинга попросили сыграть роль дарителя. Интересный у нас тогда получился разговор! И кончился он очередным предсказанием. Мессинг вдруг сказал: «А тебе придется жить далеко-далеко отсюда, ты уедешь в Америку». Я уже и не удивился…

Следующая наша встреча произошла в Ленинграде — я уже работал там, а Мессинг приехал на гастроли. И академик Васильев, специалист по физиологии, уговорил меня устроить им с коллегами встречу с Вольфом Григорьевичем. Дело в том, что Васильев опубликовал научную работу о телепатии, в которой доказывал, что это давно известный феномен «чтения» мышечных движений. Мол, наловчиться в этом деле может каждый, было бы желание. Хотя академик и допускал, что люди со сверхспособностями существуют. И очень ему хотелось лично убедиться в феномене Мессинга. Предполагалось, что тот проведет телепатический сеанс под запись осциллографа: будет мысленно передавать рисунки.

Вольф Григорьевич, который, как известно, всегда охотно шел на контакт с учеными и даже сам мечтал, чтобы его изучали, на этот раз отказался категорически. Я стал его уговаривать: «Ну пожалуйста, вы всем докажете… Вольф Григорьевич, я шефу своему обещал, что приведу вас». И тогда он сдался: «Ладно, пойдем, но только для того, чтобы ты убедился: это глупая затея». Мы приехали в университет, нас встретил лаборант и повел за собой по извилистым коридорам, мы долго петляли по этажам и лестницам, пока не добрались до лаборатории Васильева. В ожидании академика лаборант прикрепил к буйным волосам Мессинга электроды, которых было так много, что они в итоге образовали на его голове нечто вроде шлема от скафандра.

Все это время Мессинг угрюмо молчал, а лаборант, завершив свою работу, видимо, шуткой решил разрядить обстановку: «Ну вот, теперь телепайтесь!» Но для Мессинга, который терпеливо все сносил, это стало последней каплей. Он в ярости сорвал с себя всю аппаратуру и решительно зашагал прочь. Я бросился его догонять, по пути мы встретили академика, но Вольф Григорьевич, не ответив на его приветствие, прошел мимо и без провожатых нашел выход из лабиринта коридоров. Мы добрели до остановки, моросил дождь, Мессинг хмурился, а я виновато молчал. Показался наш троллейбус, я двинулся к проезжей части, но Вольф Григорьевич бросил одно слово: «Сломан». И точно, троллейбус прошел мимо. Наконец Мессинг заговорил: «Не там ищут, не в голове надо искать, а здесь, — и он дотронулся ладонью до солнечного сплетения. — Ты читал «Братья Лаутензак» Фейхтвангера? Жалко, но ты обязательно прочти. У меня, как и у героя этого романа, когда я «вижу» и «слышу», как будто холод проходит в солнечное сплетение. Академику скажи, чтобы лаборанта не ругал, мальчишка не виноват, просто не пришло время изучать мои способности. А может, лучше этого никому и не знать». Это была наша последняя встреча. Вскоре Мессинга не стало.

А я спустя годы действительно эмигрировал в Америку. Не собирался, так получилось спонтанно, но это уже другая история. Там наш диплом врачам нужно подтверждать, и когда я, готовясь к экзаменам, мыл палаты и убирал за больными, все повторял про себя, как учил меня Мессинг: «Я — доктор! Я — доктор!» Теперь у меня три специальности: детский и взрослый психиатр, невропатолог, и еще я директор Института сна и поведения в Чикаго. Так что и третье предсказание Мессинга тоже сбылось. Он все правильно про меня «увидел»…